Академик Вайнштейн в конспекте моей биографии (Часть II)

Сегодня мы публикуем вторую часть воспоминаний Бориса Звягина, предоставленные нам его дочерью Бэллой.

Первая часть воспоминаний была с интересом прочитана не только учеными, но и всеми, кто жил в СССР, помнит тот период времени - и с радостью принимает возможность вернуться - хотя бы на время, в те годы.

Наука, советская наука – это то, чем может гордиться Советский Союз.

И мы, публикуя воспоминания, отдаем должное ученым того времени.

Времени, когда советская физическая наука была мировой школой - и академик Вайнштейн, и автор, профессор Звягин - ее представителями.

Вайнштейн Борис Константинович (1921-1996) - выдающийся советский и российский физик и кристаллограф, академик АН СССР и РАН, директор Института кристаллографии РАН (1962-1996).

Звягин Борис Борисович (1921-2002) - доктор физико-математических наук, профессор, в 1963-2002 гг. заведующий лабораторией и главный научный сотрудник ИГЕМ РАН.

На фото (слева направо): академик Вайнштейн и профессор Звягин, Москва, 1980-е годы

Итак, продолжение...

Мое положение в тот момент действительно было острым. Уже стало известно, что, после немецкой оккупации не только наш дом в Невеле, но и вся наша улица, стерты с лица земли.

Родственники в ст. Локня при попытке эвакуации были перехвачены и затем расстреляны немцами (17-летний брат мой Ефим был замучен вместе с партизанами, наш дядя Яков Цвик, у которого брат скрывался на чердаке, был повешен, его трехлетний внук, Валерик, был брошен живым в могилу-противотанковый ров).

В Томилино под Москвой у меня была тетя Зина, которую при всей ее доброте я никак не мог и не хотел обременять. В зиму 1946 г. я остался без верхней одежды. Я согревался быстрой ходьбой на улице, и очень уместно зам. директора по хозяйственной части Лев Павлович Казачинский разрешил мне ночевать в лаборатории института, пока отдел аспирантуры летом 1946 г не предоставил мне освободившееся место в общежитии на Малой Бронной. До этого я попал в заколдованный круг. Срок моей временной прописки на Лиственничной Аллее кончился, когда я уже не был студентом, да и сами студенты МГУ были возвращены на Стромынку, где никто не стал бы меня прописывать. Потом закончился 5-летний срок действия моего паспорта. Я не мог его обменять без прописки, и не мог прописываться с негодным паспортом. Увидел меня как-то в столовой на Охотном Ряду, куда был прикреплен МГУ (потом там было стереокино), аспирант литфака Зяма Паперный и спрашивает, что я сижу такой грустный .Узнав в чем дело, он без всяких колебаний и сомнений прописал меня у себя при полном согласии родителей. Потом они бывало не сразу соображали, какой это БЗ должен у них участвовать в очередных выборах. Такие деяния не забываются. Несколько лет спустя комендант на Малой Бронной, Борис Григорьевич, пошел мне навстречу и не стал выписывать из общежития, пока я не устроился в Ленинграде.

Тем временем, хоть и отделенный административно, я был членом единого научного коллектива, возглавляемого З.Г. Пинскером. В него, помимо ЕЛ. Лапидус-Пинскер, входили младшие научные сотрудники Л.И. Татаринова и Г.И. Дистлер, аспиранты ИКАН И.И. Ямзин и, конечно же, Б.К. Каждому из нас был предоставлен свой участок электронно-графического фронта, за который он отвечал, но за отсутствием достаточного опыта своих предшественников, мы обменивались своими трудностями и удачами и учились друг у друга.
И.И. Ямзину предстояло экспериментально проверить закономерности атомного рассеяния электронов, Г.И. Дистлер должен был апробировать электронографию на пленках полимеров, начавших свой победный путь новом виде материалов, а Б.К. Вайнштейн стал заново создавать практически не существовавший до него анализ интенсивностей электронограмм, то есть, в сущности, весь электронографический структурный анализ.

ЗГ делился с нами всем тем, что знал и сделал. Он как раз готовил рукопись своей книги \"Дифракция электронов\", которая вобрала в себя весь накопившийся к тому времени опыт электронографии. У него были поразительное чутье сути явлений и глубина их понимания. Помнится тот момент, когда он впервые для нас упомянул показавшееся мистическим динамическое рассеяние, которое значительно сложнее кинематического. До сих пор удивляюсь, какими внутренними соображениями он мог руководствоваться, давая мне свое первое задание, вывести обратную решетку из условия интерференции волн. Ведь до этого она постулировалась, а потом уже показывалась ее связь с прямой решеткой. Между тем решение этой задачи подчеркнуло приоритет обратной решетки как руководящей основы интерпретации дифракционных картин в электронографии перед подходами, наследуемыми из опыта рентгеноструктурного анализа, а лично для меня послужило стимулом, позволившим поверить в себя.

Мы имели счастье слушать лекции Н.В. Белова и А.В. Шубникова. На них присутствовали и студенты МГУ, в числе которых находился и молодой Ю.Т. Стручков. \"Беловский\" подход в восприятии и описании кристаллических структур оказался особенно созвучным моему характеру. В его трактовке метод структурных многогранников достиг необыкновенного совершенства, рациональность и даже красоту. Чтобы в этом убедиться достаточно сравнить изображения структур классической оливиновой серии в виде кружочков и соединяющих их палочек в предшествовавшей литературе и по Белову, где он показал, как простейшими средствами, пользуясь карандашом и бумагой (мелом и доской), рисуя легко доступные изображению, но имеющие определяющее значение детали (как треугольники граней октаэдров и тетраэдров), раскрывать сокровенные черты сложных объектов. Поучительный стиль Белова помог мне в дальнейшем изучать структуры минералов, начиная с глинистых, решать задачи политипизма, а потом - и модулярной кристаллографии.

Если идея о развитии электронографии глин сама по себе была очень правильной, то ее воплощение в действительность оказалось далеко не простым. Не было никакого опыта, и никто не знал, с чего начать и что делать. Само название темы моей кандидатской работы было придумано произвольно и звучало на более поздний взгляд нелепо: \"Электронографическое исследование кристаллических структур каолинита и монтмориллонита в связи с обменными реакциями этих минералов в почвенных растворах\". При более близком рассмотрении, выяснилось, что представления о структурной природе глинистых минералов находились еще в начальной стадии. Перелом в состоянии знаний наступил позднее после опубликования обобщающей книги \"Рентгеновское определение и кристаллические структуры глинистых минералов\" под редакцией Бриндли в 1951 г.

В этих условиях первые два года ушли на ознакомление со всей доступной литературой и фундаментальную перестройку мозгов для освоения специфических и новых для меня понятий структурной минералогии. Очень уместной оказалась возможность прочтения подготавливаемой к печати рукописи книги Н.В. Белова \"Структура ионных кристаллов и металлических фаз\" (известной сейчас по цвету переплета, как \"Синяя книга\"). С воспитанным физфаком МГУ стремлением, не смущаясь, добиваться ясности, я задал НВ около 200 вопросов, что, как оказалось, не уронило меня в глазах НВ, а, скорее, содействовало высокой оценке при сдаче кандидатского минимума. Тот же период был использован для учебы и сдачи экзаменов по английскому и французскому языкам.
Примерно в то же время З.Г. Пинскер готовил свою монографию \"Дифракция электронов\". ЗГ проделал титаническую работу, обобщая всё, сделанное к тому времени. Рукопись являла собой нечто вроде энциклопедии знаний по данному предмету. К сожалению, наступившая пора повсеместной борьбы с \"иностранщиной\" и преклонением перед Западом и ее гнетущая атмосфера вынудили ЗГ пожертвовать многими страницами и ссылками, что, безусловно, нанесло невосполнимый ущерб будущей книге и ее читателям. Для учеников ЗГ рукопись послужила ценным пособием и даже полезной \"пробой пера\" в изложении ее отдельных фрагментов с включением собственных результатов. Особенно впечатляет глава VI, написанная Б.К. Вайнштейном о преломлении электронных волн, являющая собой удивительный образец красоты и изящества рассмотрения казалось бы \"сухого\" научного вопроса, сохраняющий свою свежесть до настоящего времени даже на фоне всей последующей деятельности БК. Один только этот ранний этюд документально фиксирует блеск таланта и неповторимость облика БК.

Моя работа непосредственно по теме смогла проводиться лишь в течение последнего года аспирантуры. Все внимание сконцентрировалось на монтмориллоните, и трудно было бы придумать более неподходящий объект для первых шагов в электронографии глин. Были перепробованы образцы из самых разных мест, и все они давали электронограммы от текстур с диффузными эллипсами практически без пространственных рефлексов. Когда несколько лет спустя ЗГ увидел у меня снятые в Ленинграде \"шикарные\" (по его терминологии) электронограммы селадонита, он не мог не поразиться их превосходству по богатству и выразительности. В казалось бы тупиковой ситуации вмешалась игривая судьба. Зайдя как-то в чей-то кабинет на 3-м этаже, я наткнулся под раковиной на серию ящичков с надписями \"асканит, насыщенный Na, К, Са, NH4, Mg, Ba или Sr\".

Однажды вечером я неожиданно увидел на экране электронографа явные рефлексы на первом эллипсе текстурной электронограммы. То была картина асканского монтмориллонита, насыщенного катионами К. Такой же эффект структурного упорядочения обнаружили катионы Ва и Sr. Вот эти картины и послужили основой разработки методики расшифровки и расчета электронограмм от текстур кристаллов с косоугольными решетками и подготовки кандидатской диссертации \"Электронографическое исследование структуры монтмориллонита\".

Надо сказать, что оба института (ИП и ИК), в которых я вращался, составляли немногочисленные коллективы, в которых царила дружная и благожелательная атмосфера. Тон задавали лидеры институтов, у которых интеллигентность и высокие нравственные качества естественно сопровождали мощь ума и глубокие знания.

В ИП предметом всеобщего восхищения служил необыкновенной красоты облик академика Б.Б. Полынова. Он прошел застенки КГБ, не признал себя англо-японским шпионом и тем самым выручил не только себя, но и своих \"приспешников\", у которых признания были вырваны. С каким подъемом и вдохновением он проводил ученые советы и конференции, будто бы это были некие торжественные события. Исключительным обаянием отличалась Наташа Базилевич (мама будущего академика Лии Когарко).

Рубен Хачатурович Айдиньян взял меня с собой в 1946 г. в Армению, где нас принимал будущий президент АН Г.С. Давтян, где мы взбирались на высочайшую вершину, Арагац, блуждали вокруг оз. Севан, побывали в поселении греков Мисхана. Под руководством Володи Фридланда (аспиранта И.П. Герасимова) я участвовал в незабываемой экспедиции по Кавказу (Москва-Ростов-Новороссийск-Приэльбрусье-Северная и Южная Осетия-Тбилиси-Поти-Зугдиди-Сванетия-Сухуми-Сочи).

Без всякого преувеличения можно признать, что центральными фигурами среди обычных сотрудников ИК стали Б.К. и Г.И. Дистлер. Совсем разные по своему характеру, они отличались необыкновенной живостью, остроумием, острым чувством юмора. Электронография тогда связала нас на всю остальную жизнь. Оказавшись в дальнейшем на разных уровнях, мы с ГИ рады были действовать с БК в одной команде, быть ему полезными при проведении таких крупномасштабных мероприятий как всесоюзные и международные конференции и неизменно поддерживали дружеские отношения.

Значение дружеских отношений я живо почувствовал на себе после того, как в декабре 1948 г. кончился трехлетний срок моей аспирантуры. Хотя к этому моменту моя диссертационная работа была успешно закончена, мне отказали продлить срок аспирантуры и предложили покинуть общежитие. В отделе аспирантуры мне показали удивительную логику рассуждений: \"Аспиранту Б мы аспирантуру продлеваем, потому что его работа еще не готова. Вам же осталось только оформить диссертацию и защитить, а ваше место в общежитии нужно тем, кто воевал...\" (то, что за меня свою жизнь отдал мой брат, не учитывалось).

На какое-то время я смог вернуться к ночлегам в лаборатории, но я уже был бесправным, и снова начались мои скитания по друзьям-товарищам. Из их числа уже был исключен Володя Угаров, которого, как сына своего отца, сослали на Колыму. Оставшихся без него бабушку и жену Надю с братом Сережей и сыном Вовой нельзя было стеснять. Сколько позволяла совесть, я пользовался добротой БВ и его жены Нины. Сейчас даже неловко вспоминать, как я спал на диванчике, подставив под ноги стул, в той же комнатушке, что и они вдвоем (выходит, для того возраста это было приемлемо). По -прежнему благодушно относился ко мне отец БВ - КБ, а мама Нины, Мария Гавриловна, навсегда запечатлелась в моей памяти, как необычайно добрая, чуткая и деликатная.

Случилось так, что после фактического удачного \"эксперимента\" с моей аспирантурой ИП (Институт Почвоведения) оказался не в состоянии реализовать поставленную цель и оставить меня в штате своих сотрудников. Максимум, что он мог сделать,- это из двоих с неблагоприятным \"5-м пунктом\" оставить у себя только одного,- талантливого воспитанника тогда еще чл.-кор., а потом академика И.П. Герасимова - В.М. Фридланда.

ВМ вполне оправдал оказанную ему честь. Он стал гордостью не только ИП, но и Института географии, где он какое-то время заведовал отделом, защитил грандиозную докторскую диссертацию; потом вернулся в ИП. ЗГ предложил меня директору Института геохимии, А.П. Виноградову. Тот, было согласился, но некий полковник был начеку, и появился ответ: \"Во изменение принятого направления, по независящим от него обстоятельствам Институт не имеет возможности...\" Безуспешной оказалась и попытка академика Д.С. Белянкина устроить меня в Геологический институт. Неудачным был, хоть и сомнительный, вариант с НИКОИ (электронная микроскопия у сталинского лауреата Богомолова).

От авантюрной идеи поехать преподавать физику в Иркутск меня удержали Г.И. Дистлер и другой Вайнштейн (Э.Е., или просто Муня, из ГЕОХИ). ГИ обратился к Э.Е. - скажи этому дураку, стоит ли ему ехать, а ЭЕ произнес убийственную речь (\"Ах, ему трудно. Ты, что думаешь, в Иркутске тебе приготовили, бедному, подушечку под голову. Мы, мол, глупые, и только и ждем умников из Москвы, создадим им условия максимального благоприятствования...\").

Между тем финансово-материальный вопрос действительно стоял очень остро. Пришлось перейти на жесткий рацион: бутылка кефира + батон в сутки. Несколько выручил меня известный минералог-петрограф В.П. Петров, устроив в СОПС на символическую должность коллектора с окладом 600 р. в месяц.

На этом фоне события развивались по причудливому сценарию. В конце мая я сделал доклад на Федоровской сессии в Ленинграде по теме диссертации. Он заинтересовал М.Ф. Викулову, которая, как оказалось, фактически была самым крупным авторитетом и энтузиастом по изучению глин.

Она же стала первой в Союзе, кто осознал исключительную важность электронной микроскопии, как источника совершенно немыслимой ранее информации о мельчайших частицах, слагающих глины, и выполнила пионерские исследования на аппаратуре ГОИ. Узнав, что ничто не держит меня в Москве, она организовала заявку на мой перевод к ней на работу во ВСЕГЕИ. Это оказалось далеко не простым делом, и здесь очень помог Г.И. Дистлер, который упорно пробивал в президиуме АН требуемую подпись академика-секретаря Топчиева.

С защитой уже готовой диссертации также обстояло не просто. Я наивно полагал, что вслед за Лилей Беловой буду защищать на степень кандидата физ.-мат. наук в дружественном ИК. Однако меня резко осадил ученый секретарь (он же парторг) ИК: \"Елизавета Николаевна наша, а Вы не наш\". Было принято решение организовать защиту в родном ИП, но уже на степень кандидата геолого-минералогических наук, с включением в состав ученого совета ИП 4-х дополнительных компетентных членов: Н.В. Белова, З.Г. Пинскера, И.И. Гинзбурга и В.П. Петрова.

В своем отзыве Н.В. Белов отметил, что \"диссертация Б.Б. Звягина является первым существенным взносом в оплату тех многочисленных векселей, которые охотно выдавались электронографией... Выданы они были, в частности, покойному Вл. Ив. Вернадскому, который под эти векселя был инициатором и промотором создания в Биогеохимической Лаборатории (ныне Геохимическом институте) электронографической лаборатории во главе с З.Г. Пинскером. Ведущей задачей этой лаборатории была поставлена расшифровка силикатов и в первую очередь глинистых, как основных для теории каолинового ядра, которое было поставлено В.И. Вернадским во главу угла его систематики и теории силикатов и особенно алюмосиликатов, и которое вскрыть в полной желательной для В.И. Вернадского форме оказался бессилен (по его мнению) рештеноструктурный анализ\". Насчет объекта диссертации он сказал, что \"только для совершенно несведущих в минералогии можно сказать, что это один из самых важных, если не самый важный, из глинистых минералов, в частности, таким он является для почвоведа. В то же время это один из самых загадочных минералов\".

Защита диссертации произошла 1 июня 1949 г. БВ вручил мне коллективный подарок - карманные часы \"Молния\" (я их потом поминутно доставал и не мог наглядеться на блестящий циферблат нового для моего обихода предмета). 19 июля, не дождавшись решения с моим переводом во ВСЕГЕИ, я сорвался с места и уехал в Ленинград, где нашел временный приют у земляков и родственников. Наконец пришла долгожданная телеграмма \"до востребования\" от Гаррика Дистлера, и 2 сентября 1949 г. я был зачислен и. о. ст. научного сотрудника отдела литологии ВСЕГЕИ.

Так закончилась моя аспирантская эпопея. То была пора не только злоключений, но и успехов, внушивших мне веру в свои силы. Аспирантское общежитие на Малой Бронной стало первым в моей биографии благоустроенным жильем, оснащенным благами городского быта, находящимся к тому же в самом сердце Москвы. Оно позволяло в 5 утра занимать очереди на дефицитнейшие постановки ГАБТ (Нет у меня театрального впечатления сильнее, чем от «Жизели» с Галиной Улановой!).

Довольно успешно мне удалось перезнакомить всех своих товарищей по МГУ (Вайнштейн, Угаров, Кораблев, Горбунов, Бать, Кучай, Ремез), Невелю (Ворохобов, Муллер, Пальцев, Грибов) и аспирантуре (Дистлер, Фридланд), дочерей тети Зины (Неля и Ада Бронштейн). Временами мы собирались у моей тети Зины в Томилино и у Ворохобовых на Брюсовском пер., крутили изготовленные Кораблевым самодельные пластинки с записями Вертинского, Лещенко, Сокольского, неистово танцевали на 14 кв. м., бесились на \"мальчишниках\", устраиваемых у Саши Батя и Левы Кораблева. У родственников Ворохобых в Ростокино устраивались встречи Нового Года с редкими для продкарточного времени, когда и кабачковая икра казалась деликатесом, обильными \"столами\", обеспечиваемыми старым большевиком, бывшим латышским стрелком, которого называли по его отчеству Карловичем.

У Бориса и Нины мы праздновали 800-летие Москвы и встречали Новый 1948-ой Год. Последний примечателен несколькими происшедшими на нем новыми знакомствами. Так, Лева Кораблев встретил там прелестное создание Галю и нашел себе жену, с которой потом прожил до конца своих дней. Была на встрече и Надя Угарова. Мужа ее, Володю, сослали на Колыму, и это была идея Бориса, оказать ей моральную поддержку. За столом за ней всячески увивался Гаррик Дистлер, но, изрядно выпив, заснул и сильно огорчился, не обнаружив ее, когда очнулся.

С момента моего зачисления во ВСЕГЕИ я \"стал на лыжню\", которая до настоящего времени определила мой дальнейший жизненный путь. Оглядываясь назад, нахожусь под впечатлением, что для меня это был наилучший выбор судьбы, при котором смог полнее реализовать себя, а мои предшествовавшие неудачи кажутся вполне оправданными для достижения конечного результата. Я \"проскочил\" во ВСЕГЕИ, можно сказать, в последний момент перед тем, как дверь туда \"захлопнулась\". Добродушную начальницу отдела кадров (маму будущего видного специалиста рентгено-структурного анализа Ю.С. Дьяконова) сменил бывший работник комендатуры Смольного, сумевший избежать более строгих наказаний после \"Ленинградского дела\".

Он вскоре стал очищать институт от лиц с дефектными анкетными данными (плен, дворянское происхождение). Он уволил моего лаборанта (будущего доктора) Яшу Комиссарчика, утешив меня: \"Вот Вы нам нужны, поэтому не увольняем\". Увольнять - не уволил, а взял ли бы заново?

Угроза пострашней возникла на рубеже 52/53 гг. Так, райкомовский докладчик по международному положению пояснил, что самым опасным противником является международная сионистская организация Джойнт, которая как зараза распространилась по всему свету, проникла во все поры общества, сомкнулась с ЦРУ и Титовской охранкой, и наша задача - выявлять ее агентов, их разоблачать и уничтожать.

Сидя в первом ряду зала ученого совета ВСЕГЕИ, я весь напрягся, как бы меня не приняли за такого агента. Все же я был в институте на хорошем счету. Как искренний приверженец коммунистических идеалов, я не мог просто по возрасту выйти из ВЛКСМ, и был принят кандидатом в члены компартии. Наше институтское партбюро оказалось настолько наивным, что поручило мне сделать доклад перед избирателями \"Советская избирательная система - самая демократическая в мире\". Когда я пришел на консультацию в райком, завпарткабинетом отметил, что наша главная задача настоящего момента - всемерно развивать ненависть к американскому империализму, и посоветовал дополнительно обратиться к заведующей отделом пропаганды и агитации. Та как-то странно внимательно посмотрела на меня, после чего наш оргсекретарь, очень смущаясь, сообщила, что мое выступление на встрече избирателей отменяется. Так я удержался во ВСЕГЕИ до того памятного момента, когда 5 марта у окаймленного траурной лентой портрета во весь рост Сталина в почетном карауле застыли директор и парторг, все сотрудники в скорбном молчании слушали доносящиеся со всех сторон гудки, а у меня в голове вдруг возникла кощунственная мысль, звучавшая почему-то по-еврейски - \"гепейгерт\" (подох), и я никак не мог от нее, столь противоречащей всеобщему настроению, отделаться.

С этого времени судьба каждого и моя, в частности, уже в гораздо большей степени находилась в собственных руках. Чтобы далеко не отвлекаться от основной цели данного текста, постараюсь развитие событий после моего появления во ВСЕГЕИ изложить в конспективной форме и на этом фоне представить облик БК.

Работа по договору ВСЕГЕИ-ГОИ на электронных микроскопах и опытном образце электронографа в ГОИ у В.Н. Верцнера и Г.О. Багдыкъянца. Переваривание обширной литературы о глинах в БАНе и Публичке. Поездка в Красногорск за одним из первых экземпляров электронного микроскопа ЭМ-3 (№ 7) и его перевозка на грузовике в Ленинград. Приоритетное предоставление ВСЕГЕИ экземпляра № 1 электронографа ЭМ-4 конструкции Г.О. Багдыкъянца, изготовленного Московским военно-механическим техникумом. Создание во ВСЕГЕИ лабораторного комплекса электронной микроскопии и электронографии, который стал школой для специалистов со всех концов Советского Союза, а также из тогда еще дружественного Китая.

Электронно-кристаллографическая \"пробежка\" по широкому разнообразию тонкодисперсных или легко диспергируемых минералов, электронографичес-кая характеристика групп глинистых минералов, синтезы Фурье кристаллических структур селадонита, каолинита, мусковита, биотита. Обобщения по политипизму слоистых силикатов, учитывающие уникальную информативность электронограмм от текстур и включающие разработку использования символов для описания, анализа и вывода политипов.

Ленинградский период моей работы подразделяется на примерно равные по их длительности части, связанные с правлением директоров ВСЕГЕИ: Л.Я. Нестерова и Н.И. Марочкина. Первый из них оставил неизгладимое впечатление о себе как необыкновенно яркой личности. Он блестяще совмещал руководство ВСЕГЕИ и кафедрой геофизики Горного института. Он знал всех и всё, был доступен всем и мгновенно решал любые вопросы. Его выступления были предельно четкими и возбуждали интерес независимо от компетентности слушателей. Такой сильный директор, который не только вывел Институт из глубокого упадка после разгрома геологов в 1948 г., но и добился его расцвета, оказался неугодным властному и нетерпимому министру геологии. Он был заменен на послушного кандидата наук, который, впрочем, был неплохим человеком и был привлекателен тем, что никому не причинил особого зла.

Во ВСЕГЕИ, главным направлением деятельности которого было геологическое картирование, мне удалось получить признание своему научному профилю и целесообразности моего существования в его составе. У меня имеются все основания быть благодарным этому замечательному институту, располагавшемуся в грандиозном здании на Среднем проспекте Васильевского острова. В его составе были и благородные патриархи геологической науки, и способные молодые специалисты, которые благосклонно принимали мои темы и отчеты, а руководство поддерживало инициативы в приобретении оборудования и развитии научных связей. В этих условиях большую роль играла моральная поддержка коллег из других научных учреждений. В Ленинграде это были Г.О. Багдыкъянц, М.А. Румш, В.А. Франк-Каменецкий. В Москве это были деятели ИКАН З.Г. Пинскер, Н.В. Белов, и, главным образом,- Б.К. Вайнштейн.

Моя связь с БК осуществлялась постоянно в интенсивной переписке, где обсуждались злободневные научные вопросы и обстоятельства личной жизни. Его приезды в Ленинград становились для меня праздниками. Сохранились фотографии с его надписями типа \"Он удивлен своей находкой, нерасшифрованной решеткой\" (имелась в виду решетка не кристаллическая, а Летнего сада), \"Профессор и ученики идут вдоль берега реки\" (Пинскер и мы с Дистлером у Невы), \"В вечерней дымке серебристой стояли электронографисты\", \" Его не радует скульптура - на нежных дев он смотрит хмуро\" (я в Летнем саду), \"Монументален и ретив смотрел он прямо в объектив\", \"А вот еще один аспект: Б. Звягин, памятник, проспект\" (памятник Екатерины), \"Два разудалых молодца (я и Дистлер) на фоне Зимнего дворца\". Эти надписи характеризуют нашу внутреннюю атмосферу. В течение года я специально набирал отгулы (за ответственные дежурства по институту и др.), чтобы добавлять их к отпуску и проводить больше времени в Москве. Однажды поезд из Гагр опаздывал на десяток часов, и я дал телеграмму из Белгорода - \"Выручи ночлегом\". Когда в час ночи я прибыл на Б. Афанасьевский, меня ждал КБ и оттиск последней публикации (на английском) БК с надписью: \"Прибывши с юга среди ночи, на сон грядущий изучи. 11.10.56 от автора автору [33, 78-80]\".

Помнятся и другие надписи на оттисках, как \"Пользуюсь случаем выразить благодарность Б.Б. Звягину не только печатным, но и не печатным словом\" (18.12.50), \"Исследователю разных глин да пригодится парафин\" (1.4.52), \"О результатах не печалясь к структурам применяй анализ\" (23.3.49), \"Ячейка свыше нам дана, замена ль счастию она?\" (21.2.53) и др.

Ленинградский период был, пожалуй, самым счастливым в моей жизни. Хотя у меня не было своего жилья, должен был снимать комнаты и \"углы\", будучи прописанным у своей двоюродной сестры на 6-ой Красноармейской , неприятности бытия покрывались приличным состоянием здоровья и самоощущением в возрастном интервале 30-40. То было время, когда еще живы были многие родственники (Лившины, Лаповки, Глазманы, Хануковы) и земляки (Моносовы, Шафрановы, Грибовы), которым многим обязан и с которыми постоянно встречался в обстановке взаимных симпатий и теплоты.

Судьба щедро одарила меня близкими друзьями, приятелями и просто знакомыми, с которыми встречался дома, на работе, концертах в филармонии, прослушивании грамзаписей. Она же (судьба) распорядилась, чтобы моей женой стала Рая - сестра моего товарища по 2-му классу Невельской школы Левы Бисякова, которого после его отъезда из Невеля до моей женитьбы в 1957 г. ни разу не встречал.
Наша дочка Белла, появившаяся на свет в 1958 г. и названная по имени моей мамы, одарила нас своим развитием драгоценнейшими впечатлениями и ощущениями. Наша жизнь в Ленинграде проходила в типичной коммунальной квартире, где занимали тесную и невзрачную комнату с печным отоплением (связки дров я успешно поднимал на 5-ый этаж), в которой, тем не менее, было немало светлых моментов.

В 1963 г. по инициативе директора ИГЕМ АН СССР Ф.В. Чухрова был осуществлен мой перевод в его Институт с тем, чтобы я развивал в нем методы дифракции электронов и кристаллохимию дисперсных минералов земной коры, к которым Ф.В. Чухров всегда питал особое пристрастие. Операция моего переезда с семьей из Ленинграда в Москву была очень не простой.

Нужно было добиться решения Правительства РСФСР о прописке в Москве, преодолеть сопротивление разных инстанций, чтобы занять выделенную нам двухкомнатную квартиру и т. д. На разных стадиях и в разной форме благоприятному развитию событий содействовали тогдашний завлаб электронной микроскопии ИГЕМ Г.С. Грицаенко, профком в лице Ю. К. Андреева, но решающую роль сыграл Ф.В. Чухров, когда сам поехал к секретарю райкома КПСС и снял все препятствия.

Аналогичные события развивались, правда, по несколько иному захватывающему сценарию у Виктора Анатольевича Дрица. С ним я познакомился в 1957 г. на одной из знаменитых Всесоюзных конференций по глинам, организованных ректором Львовского университета Е.К. Лазаренко, замечательным минералогом, навсегда оставшимся в памяти знавших его людей, как ярчайшая личность с необыкновенным темпераментом и размахом. Тогда еще никому неизвестный молодой рентгенщик (или рентгенолог?) из Иркутска Виктор Дриц обратил на себя внимание неординарным докладом (что-то вроде вариационных принципов количественного рентгеноанализа).

Во время полевой экскурсии по Карпатам я ему \"продал\" за кружку пива идею выделения из породы монокристалла каолинита для структурного анализа. С тех пор началась наша дружба, впоследствии насыщавшаяся множеством событий по линиям науки, быта, отдыха, поездок по стране и заграницей, семейных отношений.

В начале 60-х ему с семьей стало очень неуютно жить и работать в Иркутске. Он направился на Украину, чтобы попытаться устроиться либо у Е.К. Лазаренко во Львове или у Ф.Д. Овчаренко в Киеве.

Однако в Москве его перехватила А.Г. Коссовская из ГИНа и сумела в последний момент \"воткнуть\" его в список лиц, для которых АН \"выбивала\" разрешение на прописку в Москве. Каким-то образом в результате обмена между жилотделами АН и района предназначенная ему квартира была разменена на другую в панельном доме у мусорной свалки, где сейчас проходит Севастопольский проспект. В последовавшие годы В.А.Дриц не только стал одним из самых заметных деятелей ГИН АН, но и продемонстрировал изумительные человеческие качества. Это он сутками дежурил в больнице у постели В.Д. Шутова, талантливого и, в то же время, обаятельнейшего геолога из ГИНа. Это он в бытность свою секретарём партбюро ГИН изобретательно и самоотверженно защитил перед райкомом личную жизнь заслуженного профессора Павловского. Наконец, это он, решив собственную жилпроблему, ухитрился передать нам свои права на чудом добытую им кооперативную квартиру, в которой сейчас живем, и тем самым обеспечил нам в конце жизни нормальные бытовые условия, которых до того были лишены.

К моменту моего переезда в Москву у меня уже была готова докторская диссертация \"Электронография и структурная кристаллография глинистых минералов\". В новых изменившихся условиях я уже мог защищать ее в Институте Кристаллографии в области физ. мат. наук. Директор ИКАН Б.К. не только сочувствовал мне как другу, добившемуся успеха в своем деле, но и поддерживал развитие особого направления электронографии. То, что противодействовало мне в прошлом, еще сохранилось и выражалось в намерении \"защиты реноме Директора от лиц, злоупотребляющих его добрым отношением\". Моя защита успешно прошла 20 февраля 1963 г.

Примерно за год до этого Б.К. решительно поддержал В.А. Дрица, выступив в качестве официального оппонента по его кандидатской диссертации. Те, кому это не нравилось, отыгрались на В.А. Дрице позднее, сумев на год задержать в АН присуждение ему звания старшего научного сотрудника. Впоследствии В.А. Дриц полностью оправдал оказанную ему Б.К. Вайнштейном поддержку, ставшую важным фактором его дальнейших успехов. Он написал ,без преувеличения, лучшую книгу по электронной микроскопии и дифракции в изучении структур минералов, совершенно оригинальные книги по структурным дефектам, структурной и генетической минералогии, заслужил высочайшее признание международных научных обществ и организаций, избравших его своим почетным членом или доктором.

В 1956 г. в институте министерства электропромышленности был создан уникальный прибор, совмещающий функции электронного микроскопа и электронографа, оснащенный специальной электронной пушкой и источником высокого ускоряющего напряжения до 400 киловольт. Его создал талантливый конструктор, архитектор, горнолыжник Н.М. Попов, который впервые доложил о нем на электронографической конференции, проведенной в1957 г. З.Г. Пинскером и Б.К. Вайнштейном в ИКАНе. Мне довелось потом в течение двух месячных командировок из Ленинграда в Москву вместе с Н.М. Поповым апробировать на минеральных объектах этот прибор в качестве электронографа (1958 г.) и электронного микроскопа, первого в СССР снабженного промежуточной линзой, позволяющей получать точечные электронограммы микрокристаллов(1959г).

Результаты оказались впечатляющими свидетельствами значительных преимуществ использования электронов высоких энергий и малых длин волны. Благодаря Б.К. прибор стал известным руководству АН. В 1960 г. он был переведен из министерства электропромышленности в Институт молекулярной биологи АН, а в 1963 г. передан в распоряжение ИГЕМ АН.

С тех пор прибор и возникшая вокруг него лаборатория стали объектами внимания и заботы вновь созданного Научного Совета по Электронной Микроскопии, председателем которого стал Б.К.. В 1968 г. заведывание лабораторией было возложено на меня, причем для принятия такого решения нашему директору Ф.В. Чухрову понадобилась санкция вице-президента АН Б.П. Константинова. К его чести надо признать, что мои анкетные признаки не помешали его одобрению моей кандидатуры.

Окончание