Вход Регистрация
ASHKELON.RU - Ашкелон | Израиль | Новости сегодня
пятница, 29 мартa 16:05


Борис Вайнштейн в конспекте моей биографии (Часть I)

Что значит быть счастливым? Ответ неоднозначен и затруднителен. На мой взгляд, он слагается из трех компонентов: обладать разумом, общаться с людьми и иметь при этом много друзей, найти себе наиболее полноценное применение, приносящее радость удовлетворения результатами своего труда.

Автор с дочерью Беллой

Как никто другой из тех, с кем я общался, БВ был богат всеми этими элементами. Другим кажущимся мне образцом счастливого человека был академик Н.В. Белов, но он был счастлив несколько по-другому. У него был гениальный ум и исключительная результативность, но, в отличие от БВ, он в своем превосходстве дистанцировался от окружающих и был как бы над ними. Хотя это и давало ему преимущество независимости взглядов и внутренней свободы, вокруг него не было лиц, которые могли считать себя его друзьями и товарищами. У БВ же их было много, и в этом было его значительное преимущество, обогащавшее жизнь как его самого, так и его близких.

Случилось так, что по второму и третьему параметрам БВ сыграл важнейшую роль в моей жизни, хотя, возможно, и по первому он служил для меня поучительным примером. В течение 57 лет я имел счастье быть с ним в тесном общении, и никто так, как он, не определял в некоторые критические, поворотные моменты поле моей жизнедеятельности, где я нашел себя и радость способностью решать задачи и получать результаты.

Летом 1939 г., когда после окончания средней школы я работал вожатым в пионерлагере г. Невеля, я получил написанное от руки на половинке тетрадного листа извещение, что принят как отличник без экзаменов на первый курс физфака МГУ и что мне следует явиться на оргсобрание в Ленинской аудитории по Моховой 9 утром 29 августа.

Прибыл в Москву, сопровождая группу пионеров от "Главмолока", отдыхавших в нашем лагере, что позволило весьма уместно при моей бедности сэкономить на проезде. Правда, после прибытия у меня украли ботинки, и потом мне до самых снегов пришлось ходить в прохудившихся парусиновых тапочках. В многомиллионном городе я, провинциальный мальчишка, почувствовал себя заброшенным и одиноким.

Поэтому собрание 29.08.1939 врезалось в моей памяти на всю жизнь. Открыл его замдекана Константинов (здесь и ниже я не смогу приводить не сохранившихся в моей памяти инициалов). Перед нами выступили студенты последовательных курсов: Андрей Боровик-Романов, Муся Рабинович, Солька Оршанский и Зубов.

Университет подавлял непривычными темпами подачи материала. До сих пор перед глазами яркая картина, как в аудиторию стремительно врывается наш профессор высшей алгебры Юлий Лазаревич Рабинович, хватает мел и начинает быстро-быстро писать.

Сначала еще успевал следить, а потом начинал беспомощно хватать обрывки лекции, с чувством некоторой своей неполноценности перед лучше подготовленными и весьма одаренными москвичами. Я дико переживал, что не справлюсь, буду отчислен и с позором вернусь в Невель, не оправдав репутацию первого ученика.

Лишь перед экзаменами я вдруг почувствовал, что всё знаю и понимаю, и все экзамены сдал па пятерки.

Профессор Рабинович вспоминается и в другой обстановке иных отношений между учителями и студентами. Когда во время эвакуации в Свердловске он сильно заболел, студенты Вайнштейн и Бать отвозили его на саночках в больницу. Мне и сейчас кажется, что лучших преподавателей, чем на довоенном физфаке МГУ трудно себе представить.

Вот яркий и темпераментный профессор матанализа Игорь Владимирович Арнольд. Аналитические функции он образно сравнивал с палеонтологическими остатками, позволяющими по фрагментам воссоздавать целое. Вроде пустяк, но навсегда врезалось его деление функций на "четные, нечетные и не (отдельно) четные".

Когда закончился его курс лекций, мы для него купили в "Русских самоцветах" в Столешниковом пер. каменную шкатулку с драконом на крышке, наполнили ее папиросами "Дюшес", добавили костяной мундштук с фигуркой белки наверху и пошли к нему домой (рядом с особняком американского посла в недрах Арбата).

Дверь открыла женщина в очках и с запеленутым будущим академиком В.И.Арнольдом на руках. ИВ был очень тронут и, как это комментировал Вайнштейн, жалобно промяукал "не забывайте математику", что не помешало ему через пару дней требовательно принимать экзамены, демонстративно держа во рту мундштук-пипку с белкой.

Профессор аналитической и дифференциальной геометрии Норден, напротив, был сдержан и нетороплив. Он мерно вышагивал вдоль доски, аккуратно заполняемой четкими формулами. Однажды увидел его разговаривающим с преподавателем Кутузовым. То был уже совсем другой Норден, у которого речь лилась сплошным потоком, пестря ковариантными и контравариантными соотношениями.

Ясно помню, как он заявил однажды очередную тему о взаимных тройках векторов. Но мог ли он предвидеть, что эти тройки войдут в круг моих главных интересов, как составляющие основу прямой и обратной решеток, описывающих кристаллы и дифракционные картины, для которых, кстати, столь важны ко- и контравариантные соотношения.

Нашему курсу безусловно посчастливилось, что физике нас учил Семен Эммануилович Хайкин. Его отличали нетривиальный взгляд на явления и строго научное "физическое" мышление. Его лекции, хотя и произносимые глуховатым голосом, но яркие и глубокие по содержанию, пользовались необыкновенным успехом и привлекали также преподавателей и уже образованных физиков.

Чтобы лучше слышать и видеть, студенты после лекций в Ленинской аудитории на Моховой 9 дикой ордой устремлялись в Большую Физическую аудиторию на дворе Моховой 11 и, прыгая по спинкам рядов, занимали места поближе.

Однажды при этом в коридоре перед Ленинской аудиторией был сбит с постамента бюст Ворошилова (или Молотова?), что запахло серьезными неприятностями, но всё обошлось.

Жить мне приходилось на одну стипендию (140 р.), которой хватало на рублевый обед, килограмм хлеба в день, килограмм масла и килограмм сахара в месяц (кипяток в бараке общежития в Останкине был бесплатным; проезд до университета занимал час и по необходимости был безбилетным).

1939/40 учебный год памятен для меня еще и "Ворошиловским призывом", от которого, благодаря своей близорукости, отделался только наголо остриженной головой; "финской кампанией", на которой в числе других погиб мой друг детства Исаак Шмуйлович; сильными морозами, от которых не защищала моя легкая обувь и одежда (даже в трамвае я отморозил себе пальцы и нос); длиннющими очередями, обвивающими гастроном на Смоленской, штурмуемый толпами желающих попасть без очереди; повышением цен на продукты питания (стоимость килограмма масла подскочила от 17 до 29 р.).

И вот в такой обстановке и произошло мое сближение с Борисом Вайнштейном, с которым я оказался в одной, 15-ой, группе.

Мое первое воспоминание о нем, как сидит он на спинке аудиторного ряда, окруженный группой студентов, и исходит потоком шуток и острот. Как-то раз подходит он и говорит. ”Ты заходи как-нибудь ко мне домой.”

Так я стал бывать в его доме в сердце Арбата, на углу Б. и М. Афанасьевских переулков. Трудно сказать, кому было более интересно: мне удивляться чудесам московского быта или ему наблюдать за моими реакциями (он мне говорил, что я не способен ничего скрывать, всё можно прочитать на моём лице).

Мне, выходцу из Невеля с его булыжными мостовыми, громыхающими телегами, керосиновым освещением, всё было удивительно: асфальтовые покрытия, трамвай, планетарий и т.д.

Жил БВ со своим отцом Константином Борисовичем (\"Котом\") и домработницей Дуняшей в двухэтажном флигеле типично московского двора у глухой стены, за которой находилась какая-то типография. Дверь с улицы можно было открыть монетой, а на второй этаж вела узкая деревянная дискретно витая лестница в кромешной темноте тесной клетушки, но БВ приспособил два выключателя, внизу и наверху, позволявшие включить свет при входе и выключить его при выходе. В квартире был резной из темного дуба потолок и двери, облицованный гранитом камин, старинное пианино.

Как я теперь понимаю, ничего роскошного здесь не было, а просто нормальная обстановка с остатками дореволюционного быта прежних обитателей. Особенную привлекательность для меня представлял шестиламповый радиоприемник 6Н1, перед которым я стоял часами, крутил ручки и ловил станции со всего света, что сильно забавляло БВ. Для меня же обстановка дома служила огромной моральной поддержкой.

Однажды БВ мне говорит, что я толковый студент, у меня есть знания, но мне не хватает понимания общекультурных ценностей, и мне полезно бы подковаться посещением музеев, театров, концертов, читать серьезную литературу по разным темам.

Это замечание пало на благодатную почву и в благоприятных условиях. Действительно, в МГУ, как ни в каком другом ВУЗе, сама среда оказывала огромное воспитательное воздействие: высокая интеллигентность преподавателей всех рангов, широкий спектр талантливых студентов, регулярные концерты в клубе МГУ на улице Герцена в коммунистической аудитории, где можно было услышать Ойстраха, Гольденвейзера, Барсову, Качалова, Э. Каминку, Райкина, К. Симонова и многих других. Но прежде надо рассказать несколько о себе, то есть о том, к кому относилось замечание БВ.

Родился я в рядовой еврейской семье, то есть такой, в какой твердо, но без экстремизма, соблюдались правила и обряды, какие были обычны для тружеников бывшей черты оседлости.

Папа работал каменщиком-печником, и его умение, добросовестность и порядочность снискали ему уважение, а семье обеспечивали элементарное благосостояние. В 1929 г. после жестокой болезни он умер в возрасте 51 года, оставив мою маму с двумя детьми (мной - 8 лет и братом - 5 лет) перед необходимостью как-то самой обеспечивать наше дальнейшее существование. Она была очень способной хозяйкой, могла из \"ничего\" сделать \"всё\", вступила в артель \"Красный швейник\", от которой впоследствии работала надомницей, что позволяло ей в какой-то мере присматривать за детьми. Ее зарплата перед войной составляла 80 р.

Мои первые отрывочные воспоминания относятся к двум-трем годам. Как в жаркий летний день папа пустил гулять меня нагишом (2 года), как стою на стуле перед окном, смотрю на речку, на берегу которой стоял наш дом, а мама заплетает мне косы (до трех лет мальчикам не полагалось стричь волосы, а в три года совершался обряд стрижки).

Как-то незаметно для себя к четырем годам я сам научился читать по-русски и по-еврейски. Когда примерно в 5 лет меня привели в хедер (детскую религиозную школу), ребе (учитель или меламед) Борух-Довид предложил мне почитать и воскликнул: \"О, да ты знаешь больше меня!\".

К 8 годам я свободно читал и понимал по древнееврейски. Примерно в 10 лет я попытался подсчитать, сколько книг прочел, и насчитал более 500, причем все я помнил.

Читал я без разбора и без чьих-либо руководящих рекомендаций, отдавая всё же предпочтение приключенческой литературе. Лишь позднее я смог почувствовать красоту и превосходство настоящей литературы - в творчестве Лермонтова и Тургенева, Диккенса и Анатоля Франса.

В 9 лет я пошел сразу во второй класс. Отметок у нас тогда не ставили, а учащихся перечисляли по порядку успеваемости, и в конце года меня поставили на первое место. Начальную школу я заканчивал в Пскове, куда меня отвезли к тете, чтобы облегчить положение моей мамы. Здесь наша учительница Астра Васильевна с ужасом заметила, что я пишу совершенно безобразнейшим образом, и с большим трудом выправила мой недостаток, заставляя переписывать многие страницы печатного текста. Тем не менее, мое абсолютное пренебрежение правилами грамматики привело к тому, что уже в Невеле после первой четверти 5-го класса я получил по устному русскому свой единственный \"неуд\".

После 7-го класса по нашим семейным обстоятельствам я должен был бросить учебу и начать зарабатывать на жизнь.

Но в моей судьбе принял участие проработавший только год завучем нашей школы Анатолий Лаврович Ташкинов. Он перевелся в опытно-показательную школу наркомпроса \"Комсомольская Отрада\" и устроил там меня. То была одна из трех школ, организованных в свое время Н.К.Крупской для одаренных беспризорников (другие две - школа им. Радищева в Москве и им. Ленина в Горках). Школа находилась в бывшем имении графа Орлова-Давыдова близ с. Семеновского в 15 километрах от ст. Михнево 7-ой пригородной зоны с Павелецкого вокзала Москвы.

Меня приняли на госиждивение в интернат школы, где обеспечили жильем, питанием, одеждой и учебниками. С самого начала учебы, к своему собственному удивлению, я сумел зарекомендовать себя \"звездными\" (в масштабах моей биографии) ответами, длящимися в течение всего урока по истории средних веков Европы, для повторения материала предыдущих классов. Как я сейчас понимаю, наша историчка (к сожалению, забыл, как ее звали) была замечательной учительницей и обаятельной женщиной. Не случайно ее \"увел\" новый молодой математик, проработавший только год до того, как для школы наступили тяжелые времена и ее перевели в соседнее село Хатунь (территорию бывшего имения заняли высокие ведомства - НКВД и/или ЦК ВКП(б), а, возможно, и Совнарком).

Другой мой \"звездный\" час был в 4-м классе - по географии Средней Азии, когда в моем сознании аккумулировалось всё прочитанное в разное время, а Астра Васильевна комментировала: \"Хорошо, очень хорошо, великолепно\". Высшей похвалой для меня тогда были просьбы товарищей рассказать еще что-нибудь. К сожалению, память не сохранила те мои знания, как и владение древнееврейским языком.

Средний состав учащихся был сильным, а среди учителей были яркие личности. Таким, бесспорно, был наш завуч Анатолий Лаврович Ташкинов, высокий, красивый, истинный педагог (помню, как он своим звучным голосом провозглашал \"Хвала Магомету\", добившись, наконец, приемлемого ответа ученика).

Учитель литературы Владимир Акимович Савельев был строен, кудряв, красив, остроумен, артистично читал и вёл драмкружок. Он был далеким потомком Гоголя и женат на правнучке Пушкина, и в 100-летие поэта к нам приезжала уйма разного народа.

Его доклад о многогранной личности Пушкина в клубе школы я помню до сих пор. Он помог мне почувствовать красоту классической литературы, тогда как другой замечательный учитель, физик, выпускник университета, Юлий Борисович Горбатов составил для меня хранимый до сих пор целый список рекомендуемой литературы, начинающийся \"Природой вещей\" Лукреция Кара.

Судьба распорядилась так, что зимой 1938 г., после пищевого отравления, я был вынужден покинуть Хатунь и вернуться в Невель. Тем самым она, возможно, увела меня из-под страшной угрозы. Я был в то время комсомольским секретарем, и райком поручил мне исключить нашего учителя немецкого языка Бернгарда Андреевича Гана, якобы за неуплату членских взносов, а у меня, ученика 9 класса, не хватило духу это сделать.

После моего отъезда по школе прокатилась волна репрессий, арестовали учителя литературы В.А.Савельева (с его острым языком), а Б.А.Гана обвинили в том, что, как немецкий шпион-диверсант, он хотел подорвать линию электропередач Кашира-Москва, и расстреляли.

Тогда могли бы вспомнить, что, не исключив Б.А.Гана, я не проявил должной бдительности, со всеми вытекающими из этого последствиями. Так я смог с отличием окончить среднюю школу в Невеле и благополучно поступить в МГУ.

В университете, помимо учебы, шла интенсивная общественная жизнь, и я, стараясь восполнить пробелы своего воспитания в провинциальных условиях, сейчас трудно понять зачем, вступил в драмкружок и в школы спортивной гимнастики и радистов-коротковолновиков.

Что касается учебы, то, как мне кажется, в своих совместных действиях, мы с БВ удачно дополняли друг друга: он - рациональностью и быстротой мышления, я - вдумчивостью и успешным решением задач, и наше общение было взаимно полезным.

Вне учебы мы хорошо дружили. Вспоминаются наши хождения с приключениями по праздничной Москве, катание на коньках в ЦПКО (он дал мне в пользование свою вторую пару коньков, и я смог научиться кататься на них), уникальное прослушивание «Валькирии» Вагнера в Большом театре, специально поставленной в знак сближения с фашистской Германией.

По-видимому, имеет смысл упомянуть здесь некоторые события довоенной жизни университета. К ним относится празднование его 185-летия, отмеченное двумя торжественными заседаниями и грандиозными концертами - в Колонном зале Дома Союзов, где выступал Вышинский, и Большом Зале консерватории, где докладчиком был О.Ю.Шмидт.

Я получил билет на второе собрание как участник парада на Красной площади в колонне \"Вооруженные трудящиеся\". Готовясь к нему мы, студенты МГУ, в течение месяца маршировали с винтовками на Садовом кольце между Зубовской и Крымской площадями. К той же категории относится 25-километровый ночной марш-бросок от МГУ по Хорошевскому шоссе и обратно, после которого мы, заполнив балюстрады огромного вестибюля, долго оглашали здание на Моховой 9 криками УРА.

Мне посчастливилось также участвовать вместе с моими сокурсниками Сашей Кучеряевым, Юрой Косоуровым и Борисом Самойловым в научно-технической экскурсии студентов в Ленинград. Возглавлял нас старшекурсник Ваня Панченко.

Поселились в общежитии пединститута им. Герцена сбоку от Казанского собора. Посетили ЛГУ и Физтех, где объяснения нам давали великие физики во главе с И.В.Курчатовым. Побывали в Пушкине, где смогли попасть в Екатерининский дворец с его тогда еще не похищенной янтарной комнатой, любовались фонтанами Петергофа. Чтобы попасть в бывшую заграницу, Териоки (ныне Зеленогорск), штурмом овладели купе в пригородном поезде и втаскивали через окно часть своих товарищей. С трепетом пересекли бывшую границу (несколько сот метров от вокзала Белоострова, наполовину красный, наполовину белый мост через р. Сестру), лупили глаза на непривычного вида строения, ж.-д. стрелки, окопы, обрушенный на перрон навес вокзала Териок, пляж залива с финскими кабинками.

В 1941 г. мы с Борисом досрочно сдали экзамены за второй курс и попытались отметить это в ресторане. Однако на 15-м этаже гостиницы Москва нас, мальчишек, демонстративно не стали обслуживать, и только в \"Веревочке\" (так называлось заведение на месте нынешнего Детского Мира - из-за своеобразного барельефного рисунка на стенах) мы нашли приют.

Выступал цыганский ансамбль, а за столом с нами оказались двое таких же юнцов, с которыми обменивались анекдотами (запомнились некоторые из них, которые ни до, ни после никогда не слышал). На другой день, 17 июня, Борис проводил меня с Ржевского вокзала на каникулы в Невель.

23 июня над Невелем уже летали немецкие бомбардировщики. 8 июля город бомбили, деревянные дома пылали, и мы с мамой и братом за 3 дня добрались до своих родственников в Локне. Прослышав, что занятия в вузах начинаются 1 августа, я 17 июля расстался, как оказалось,- навсегда, с родными, и за три дня добрался до Москвы. Здесь выяснилось, что БВ вместе с другими студентами направили на \"спецзадание\" под Вязьму, для рытья противотанковых рвов.

Об этом периоде напоминает песня-марш физиков. \"Жарким летним солнцем нагреты инструменты, где-то лает главный инженер, и поодиночке товарищи студенты, волоча лопаты, тащатся в карьер... Наши зубы точены о гранит науки, опосля гранита глина нипочем...\" (в образности этого выражения явно чувствуется авторский стиль нашего товарища Зямы Кучая). Чудом избежав окружения, студенты вернулись в Москву. Я тогда по направлению комсомола МГУ работал на \"Шарикоподшипнике\".

12 октября была объявлена эвакуация МГУ в Ташкент, однако она не состоялась. Вместо этого нас, кто еще не был на \"спецзадании\", собрали в школе, что на площади Восстания, откуда один за другим отправлялись автобусы с рабочими и служащими разных предприятий района, а нас все не брали.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, но тут появляется БВ, сообщает, что университет распущен, и забирает меня к себе домой. Наступил ошалелый день 16 октября 1941 г., когда по Москве метались грузовики и царил дух паники. Ночами гремела пальба зениток, но Арбат остался цел. Нам вместе с КБ удалось пристроиться к эшелону наркомстроя и отправиться на Урал.

Мне с БВ не нашлось места, и мы коротали ночи, сидя в тамбуре на чемоданах. В компании с нами оказался студент мехмата Володя Волынский, с которым изобретательно играли \"в слова\". Последний раз его видел Зяма Кучай на станции Батраки, когда тот со штрафным батальоном отправлялся на фронт.

В Куйбышеве я отстал от эшелона и смог догнать его где-то в Башкирии. На радостях мы на костре между парой кирпичей сварили пшенную кашу из концентрата.

7 ноября мы встретили на УАЗе (близ Каменск-Уральского). Отец и сын Вайнштейны нашли приют у племянницы КБ, жены одного из трех братьев Покрасс (Аркадия), культработника завода. Мы с БВ попытались устроиться на заводе, но начальник отдела кадров нас отговорил, ввиду тяжелейших условий алюминиевого производства.

Мне пришлось расстаться с Вайнштейнами, и через Омск, Новосибирск, Алма-Ату я добрался до Ташкента. Представитель МГУ в САЗГУ, проф. И.Г.Петровский (будущий академик и ректор) посоветовал добираться дальше до Ашхабада, куда должен был прибыть эшелон МГУ, все-таки организованный в Муроме.

С приключениями, характерными для того времени, это удалось сделать. Вместе со студентами мехмата Никишиным (впоследствии он, как секретарь райкома, стал полновластным хозяином пограничного с Норвегией района Мурманской области) и Пылаевым, сначала отставшими от эшелона МГУ, а затем обогнавшими его и случайно встреченными на ст. Каган, мы прибыли в начале декабря в Ашхабад.

Интересно вспомнить, что с нами был немецкий парнишка Альбрехт Вайе, детдомник из Ростова-на-Дону, убежавший от наступающих немцев через Баку и Красноводск в Среднюю Азию, где он мыкался на уборках тростникового сахара, и отовсюду прогоняемый.

Когда нам на ст. Каракуль не удалось достать билет на поезд Ташкент-Красноводск, и мы с тоской смотрели вслед уходящему поезду, Альбрехт вдруг сорвался с места, бросился его догонять и вскочил на последнюю подножку, что послужило примером и для нас.

Через какое-то время открылась дверь вагона, и проводница опрокинула на нас ведро золы из топки вагона. Так чумазыми мы прибыли в Чарджоу, где переночевали под дувалом, чтобы сесть на следующий поезд. Альбрехту с нами проехать дальше не удалось. Оказалось, что милиция все время держала на нем глаз и в последний момент сняла с поезда. До сих пор меня утешает мысль, что успел отдать ему свою телогрейку. Он был в одном костюме, и она могла ему пригодиться в уже наступившее даже в Туркмении холодное время.

Как тут не вспомнить и сына немецкого антифашиста, студента следующего за нашим курса физфака Максима Пирушко, который в бытность нашу в Свердловске в 1943 г. внезапно исчез с поля зрения. Когда я спросил его приятеля Володю Малых (будущего лауреата Ленинской премии за атомную электростанцию в Обнинске), в чем дело, он с нескрываемой злостью ответил: \"трудится в лагерях во славу великого Сталина\".

Ашхабадская эпопея МГУ весьма примечательна и частично описана в очерке \"Эшелон\" Иосифа Шкловского. Она памятна бесснежной зимой и непривычно знойным летом; каждый раз неповторимо сверкающим на горизонте Копетдагом; школой на проспекте Свободы, где жили и слушали лекции, сидя на кроватях; последующими общежитиями в школе на Первомайской 19 и частном доме на Кушкинской 59; поселком Киши, где занимались в аудиториях Пединститута и поочередно дежурили в столовой, поощряемые дополнительными порциями супа с клецками; ловлей черепах в пустыне, где, заблудившись, погибла студентка; городской библиотекой, где занимались; экзаменами, сдаваемыми под открытым небом; арыками и бассейном, где купались уже в марте; ночлегами на плоской крыше под доносившиеся с разных сторон звуки демонстрируемых в парках фильмов \"Свинарка и пастух\" («...и в какой стороне я не буду...»), \"Машенька\" и др.; продаваемыми свободно на первых порах кольцевыми пончиками, фирменной кулебякой в ресторане, который штурмовали в 7 утра, винами Ясман салык, Кара Узюм и Ашхабадское Крепкое, с которыми встречали Новый 1942 г.

Вспоминаются Андрей Сахаров, с которым таскали на носилках бак с супом из прикрепленной к нам столовой, его приятели Яша Цейтлин и Юра Иорданский, который, будучи в ополчении, попал в окружение, был захвачен в плен, прошел через дикие испытания, дважды удирал, а, приехав в Ашхабад и оклемавшись, ухитрился заболеть воспалением легких, тогда как избежал этого, замерзая в болотах Смоленщины.

Ашхабадская эпопея прервалась, когда по постановлению правительства МГУ был переведен в Свердловск. Здесь после годичного пребывания БВ в г. Фрунзе произошло его воссоединение с университетом.

В Свердловск были эвакуированы из Москвы мама и бабушка БВ, и их дом стал теплым приютом не только для меня, но и других наших товарищей (Саша Бать, Борис Самойлов, Саша Кучеряев и др.). Здесь было много памятных событий и впечатлений, в том числе и трагических (гибель наших сокурсников Жени Кужелева, Милы Комаровой, пожар корпуса УИИ, где размещались эвакуированные).

Из более светлых вспоминаются встреча Нового года, сообщения о победах под Сталинградом, цикл концертов БСО под управлением Натана Рахлина (все симфонии Чайковского, Итальянское каприччио, увертюра 1812 г. и др.). Чтобы иметь рабочий паек, я сдавал кровь, работал кочегаром в котельной городка УИИ. Одно время не имел постоянного пристанища, ночевал то на ящиках с оборудованием, то в бане после окончания ее рабочего дня.

Позднее поселился \"по уплотнению\" в квартире профессора Купровского во втором профессорском корпусе УИИ. В этих условиях чайник кипятка, которым угощала бабушка БВ Варвара Михайловна, согревали и сердце и душу.

Критический момент наступил, когда в 1943 г. была разрешена реэвакуация университета в Москву. Эвакуационные справки давали лишь тем, кто имел прописку в Москве.

Я же, хотя и был Сталинским стипендиатом, не мог ее получить, так как был прописан в общежитии, то есть, временно. Только лишь благодаря письменному заявлению БВ, что он пропишет меня у себя, я смог с университетом вернуться в Москву. Иначе, еще неизвестно, как сложилась бы моя дальнейшая судьба.

В Москве, правда, я мог не воспользоваться любезностью БВ, так как меня без проблем прописали в Останкинском студгородке, а потом в общежитии Тимирязевской академии на Лиственичной аллее.

Время последнего курса было для меня трудным. Жил на одну только стипендию. В общежитии, бывало, не топили, и не было света. Были истощены мои материальные и физические ресурсы (вес снизился с довоенных 62 до 51 кг).

Университет помог одеждой (гимнастерка и брюки), и очень поддерживали друзья и товарищи. Это были мой земляк Леня Ворохобов (будущий глава Мосгорздрава), которого случайно встретил на улице Герцена, и его жена Лиля.

Володя Угаров говорил: \"нам трудно, но мы не одни\", а его бабушка, Анна Ивановна относилась ко мне с исключительной теплотой.

Сережа Тябликов приглашал меня к своим родителям в Клин. Лева Кораблев делился со мной кровом и литерными талонами на обед, которые ему давали как талантливому радиотехнику в Колонном Зале Дома Союзов.

С ним мы на крыше наблюдали салют 6 октября 1943 г. по поводу освобождения г. Невеля. Сережа Никольский уступил мне свое место в столовой для студентов-инвалидов ВОВ (меню первой недели я долго держал в своей памяти). Дом БВ и позднее вернувшегося из Фрунзе КБ был всегда открыт для меня, и не только для меня. В нем находили приют и какое-то время жили возвращающиеся из эвакуации родственники (Катя Уманская, Шура - муж двоюродной сестры Ксении, артист театра Вахтангова).

БВ свел меня со своим дядей И.Л.Малкиным, для которого я в его бурной и разнообразной деятельности был кем-то вроде секретаря, а он поддерживал меня материально. В таких условиях у меня хватило сил закончить с отличием МГУ.

В последовавшее за этим время мне пришлось столкнуться с новыми обстоятельствами, в которых поддержка друзей и отдельных лиц были весьма существенными, и, в конечном счете, роль БВ оказалась определяющей.

По окончании МГУ меня распределили в аспирантуру по теоретической физике под руководством Анатолия Александровича Власова. Однако новые веяния, возникшие в верхах на уровне министерства высшего образования, но еще не достигшие в 1944 г. университета, сделали меня неприемлемым по мотивам \"пятого пункта\". Свою реакционную роль сыграл и член приемной комиссии членкор Белоруссии проф. Акулов.

Физфак, у которого я был на хорошем счету, тем не менее не оставил меня в беде и зачислил лаборантом по кафедре теоретической физики. Мне довелось выполнять преподавательские функции и удалось сдать кандидатский минимум по иностранному языку (немецкому; начал также осваивать английский и французский), философии и механике сплошных сред. По механике я выступил с выводом уравнений гидродинамики вариационным методом.

На всю жизнь запечатлелся ярчайший День Победы. Ликующие толпы перед посольством союзнических США на Манежной площади, жаркие поцелуи официанток нашей столовой на Моховой со студентами-инвалидами ВОВ.

В это памятное лето меня вместе с некоторыми преподавателями и аспирантами, всей военной кафедрой, послали заготовлять лес для строительства дома отдыха МГУ в Красновидово за Можайском. Работа в лесу, где со своим напарником, преподавателем химфака А.В.Лапицким с утра до вечера пилил деревья, сильно укрепили мое здоровье.

Как-то сильный ветер чрезмерно раздул пламя сжигаемых ветвей, и с большим трудом нам удалось предотвратить лесной пожар. Это дало повод аспиранту Зяме Паперному, когда грузовик отвозил нас на ночлег, разродиться экспромтом: \"То не туча нависла над бором, то не солнышко шпарит с небес, то аспиранты с майором жгут красновидовский лес\" (как сейчас вижу руководящего нами майора, ошалело бегающего среди пылающих кустов).

В Красновидово находился и пионерлагерь МГУ, где сестрой-хозяйкой была студентка 3-го курса Надя Евдокимова, своей красотой покорившая всех, начиная со старшего пионервожатого Хачатурова. Но предпочтение она отдала моему сокурснику, а тогда аспиранту А.А. Власова, Володе Угарову и стала его женой, не зная еще, какую смесь редкого счастья и серьезных испытаний им подготовило будущее.

Осенью 1945 г. мне сказали (почему-то в присутствии парторга Г.П.Дьякова), что я должен освободить занимаемое штатное место. Товарищ мой Лева Кораблев устроил меня и.о. ст. научного сотрудника во Всесоюзный Институт Звукозаписи в лабораторию студийной акустики.

Здесь не было ясной программы работ и квалифицированного научного руководства, и я остро почувствовал свое несоответствие рабочему месту и беспомощность. Поэтому сильно обрадовался, когда БВ предложил одновременно с ним поступать в аспирантуру Института Кристаллографии АН СССР (он - к З.Г.Пинскеру, я - к самому директору А.В.Шубникову).

С энтузиазмом начал готовиться к экзаменам по кристаллографии, предмету, о котором до того не имел представления, так как в программу физфака он не входил. Руководством служила произведшая на меня сильнейшее впечатление \"книга трех авторов\" (Шубников, Бокий, Флинт) \"Основы кристаллографии\". Особенно меня покоряли строгий и четкий стиль изложения физической кристаллографии А.В.Шубниковым, логика последовательного рассмотрения кристаллографических форм и вывода точечных групп симметрии по Е.Е.Флинту, разнообразие структурных типов по Г.Б.Бокию.

Несколько возбужденный достигнутым общим пониманием, я недооценил важности упражнений по идентификации комбинаций простых форм на моделях. Эти упражнения должна была провести со мной Н.Ю.Икорникова, но сделала это слишком торопливо.

На экзаменах я не сразу узрел в одной из форм двойную ось и получил по этому пункту оценку 4. Это не должно было помешать моему приему, но парторг и замдиректора преградили мне доступ в аспирантуру (в кулуарах фигурировал упрек З.Г.Пинскеру: \"Что Вы нам подсовываете Звягина, хватит с нас и одного Вайнштейна\").

Позднее, во время юбилейной Федоровской сессии 1959 г. в Ленинграде Алексей Васильевич и его жена Янина Ивановна пригласили меня поужинать в \"Астории\", где они остановились (Я.И. в период моего злополучного поступления служила секретарем дирекции, была живым свидетелем событий и переживала за меня, а ее доброжелательность выражалась в ее обычном обращении ко мне \"Боря\"). А.В. выразил сожаление, что так получилось; он хотел иметь меня своим учеником, но у него не было достаточных оснований настаивать на своем.

Вот тут-то З.Г.Пинскеру и пришло в голову организовать для меня аспирантуру в Почвенном институте АН. Идея была необычайно оригинальной и конструктивной. В свое время З.Г.Пинскер увлек академика В.И.Вернадского возможностями и преимуществами дифракции электронов в исследовании глинистых минералов. Ведь глинистые минералы - это совершенно особые природные объекты. Кажущиеся будничными и земными, они оказываются повсеместно жизненно важными и как фактор плодородия, и как основной компонент материалов, и как индикатор геологических обстановок. В те времена В.И.Вернадским владела идея о \"каолиновом ядре\", и он, по-видимому, рассчитывал до него добраться с помощью дифракции электронов.

З.Г.Пинскер построил для тогда еще лаборатории геохимии электронограф \"с самым большим расстоянием от препарата до экрана\", но помещение для него нашлось только по соседству - в Почвенном институте АН. Прибор обслуживала жена З.Г. Елизавета Львовна Лапидус-Пинскер, но ей было трудно одной справляться с этим прибором, требующим двух человек для перемещения препарата и одновременного контроля дифракционных картин на экране.

Прием аспиранта, продиктованный высшими соображениями открытия новых участков научных исследований, изначально не свойственных почвенному институту (по этому поводу потребовалось даже специальное разрешение сверху), попутно устранял и указанную экспериментальную трудность. Чтобы окончательно избавиться от противоестественной взаимозависимости двух лиц, позднее для перемещения препарата был приспособлен гибкий привод от зубоврачебной бормашины.

Так возник уникальный симбиоз аспиранта-физика с институтом почвенным, научным руководителем из института кристаллографии и базовым прибором, принадлежащим институту геохимии.

Административно я подчинялся руководителю рентгеновской лаборатории почвенного института Николаю Ильичу Горбунову. Это был мягкий доброжелательный человек, который при своем сельскохозяйственном образовании хотел извлечь из меня максимальную пользу. Со свойственным юности экстремизмом я тогда не совсем сознавал это, что выражалось и в нашем (учеников - Вайнштейн-Дистлер-Ямзин-Звягин) иногда ироничном отношении к старшим, в том числе, и к нашему учителю З.Г.

В стихотворном отрывке БВ вспоминал, как зимой без пальто \"он (то есть, я) бегал в институт, попутно яростно рыча на Николая Ильича\". С большой теплотой вспоминаю зам. директора Института почвоведения Ивана Николаевича Антипова-Каратаева, который фактически выполнял директорские функции вместо немощного в то время академика Прасолова. В первой беседе он мне сказал, что, если в других странах физики (например, С.Б.Хендрикс и М.Росс) с большой пользой служат наукам о земле, то они хотят воспитать в моем лице своего аспиранта; не обману ли я их ожиданий, если более привлекательные варианты появятся у меня в будущем.

Ст